«Другие берега Михаила Казаковцева»

Необходимое (хотя и недостаточное) условие таланта, настоящего художника - свой, индивидуальный, узнаваемый с первого взгляда, только ему присущий стиль, язык. Художник, обладающий своей манерой, часто остается ей верен на протяжении всей творческой карьеры, со вершенствуя и углубляя найденные приемы. Мало кто может позволить себе менять найденный стиль - особенно в пору творческой зрелости. Навскидку вспоминаются несколько имен мирового уровня, вошедших в историю искусства. Тем не менее, есть и сегодня примеры художников, известных, востребованных, на гребне успеха вдруг делающих полный разворот и вместо привычных маршрутов отправляющихся к другим, неведомым берегам.

Михаил Казаковцев - один из них.

Казаковцев — художник не просто хороший, а очень хороший. Он как-то не по-современному скромен и непубличен, и потому, может, не так популярен, как многие его коллеги по цеху. Но в какой бы технике, в каком жанре он ни работал, результат всегда получается впечатляющим: будь то абстрактная живопись, портрет, натюрморт или компьютерная графика (он один из немногих художников, овладевших цифровыми технологиями). Великолепны его пейзажи Новосибирска шестидесятых годов прошлого века — причем написанные в манере, условно говоря, советского импрессионизма, — вспоминается Пименов. В общем, Казаковцев по праву считается одним из самых интересных новосибирских художников. Точнее, считался. Считался до своей юбилейной, приуроченной к 50-летию, выставки в художественном музее, после которой стало понятно, что он вообще не вписывается в местный контекст. Грубо говоря, играет не в домино, а в шахматы. Или в бридж. Та юбилейная выставка состоялась в конце 2005 года, и я с полной ответственностью утверждаю, что более важного события в художественной жизни города за последние лет пять не произошло. Это была настоящая бомба, взорвавшая размеренную художественную жизнь. По форме — перформанс-хэппенинг, по содержанию — очень серьезное и глубокое высказывание.

Начать с того, что на той выставке картины не были развешаны по стенам, а валялись на полу, и гостям, пришедшим на вернисаж, приходилось в буквальном смысле топтать красочную абстрактную живопись. Казаковцев качественно отпечатал около сотни своих работ разных лет на баннерной ткани, сохраняя оригинальные размеры картин. А получившиеся копии разбросал изображением вверх в художественном беспорядке по полу трех залов музея, так, что они устилали пол целиком. В центральном зале, где проходила церемония открытия, картин не было — только вдоль всех стен был сделан бордюр из нескольких сотен личных архивных фотографий. Недоумевающая публика, не понимающая, где, собственно, картины, ждет завершения речей. Наконец, распахиваются двери в зал с картинами — и реакцию людей надо было видеть. Видеокамера запечатлела на лицах испуг, изумление, недоумение, непонимание, растерянность... Осторожные первые шаги, возгласы... Одна видеокамера снимала происходящее сверху, а изображение с другой транслировалось в режиме real-time на экран. В общем, эффект был сокрушительным.

Я не был на вернисаже, смог забежать в музей на следующий день, уже зная, что меня ждет. И все равно впечатление было сильным. Меня поразила внятность высказывания, нехарактерная для местных художников. Было ясно, что выставка — ответ на бесконечные и нудные разговоры о тяжелой судьбе художника в современную эпоху: картины никто не покупает, государство не помогает... Казаковцев довел ситуацию до абсурда и бросил свое искусство под ноги толпе — нате, топчите! Для провинции такой жест — более чем радикальный и эффектный. Второй смысловой пласт выставки — реплика в длящемся не одно десятилетие споре о судьбе картины. На Западе выставляли рамы без холстов, а в 90-е годы еще не превратившийся в собаку Олег Кулик, выступая куратором, устраивал экспозиции, где картины то висели на плечиках для одежды, то их на вытянутых руках держали специально обученные солдаты. У нас ничего подобного не было.

Третий уровень — отклик на традицию официозных юбилейных выставок. По словам художника, человека совсем не пафосного, мысль о традиционной и чинной юбилейной экспозиции ему претила — на таких выставках посетители обычно на картины и не смотрят, а повернувшись к стенам спиной, со стаканами в руках оживленно обсуждают богемные сплетни и свои проблемы, с творчеством юбиляра никак не связан¬ные. Казаковцев сделал так, что картины не заметить было невозможно.

Четвертый — о проблеме подлинности в эпоху цифровых технологий. Пятый — об утилитарности... Можно продолжать и дальше, но понятно и так, что Казаковцев своей выставкой сильно обидел местную художественную общественность, нарушив все возможные конвенции. При этом выставка была настоящим творческим актом, в котором смысл высказывания определялся во многом случаем. Например, первоначально он хотел, чтобы все посетители обували перед входом в зал бахилы. Понятно, что тогда речь шла бы о музее, о прижизненной и посмертной славе и т.д. По техническим причинам идея с бахилами не была реализована, и тогда перед входом в зал был положен кусок незагрунтованного холста, чтобы вытирать ноги — что радикально изменило смысл высказывания. Сегодня я думаю, что, кроме всего вышесказанного, в той выставке доминирующей была личностная компонента. Рискну предположить, что Казаковцев к тому моменту почувствовал как некую исчерпанность своего живописного творчества, так и тупиковость ситуации в целом. Он — один из немногих новосибирских художников, всерьез интересующихся современными практиками и не считающих все современное искусство шарлатанством и бесовщиной. И ему в тот момент нужны были другие способы высказывания, нежели картина, нужен был сильный жест — он его и сделал. Как говорил кто-то из великих: самый быстрый путь — насквозь.

Понятно, что этот жест мало что изменил в масштабе даже города — думаю даже, многие художники смысла выставки не поняли, а некоторые были просто оскорблены. Зато для самого Михаила Казаковцева выставка 2005 года стала (мне, во всяком случае, так кажется) рубежом, границей, рубиконом. Он никогда уже не сможет «просто» писать картины. Его недавний предновогодний проект (при всей нелюбви к этому сло-ву ничего лучше не подберу) в галерее «Старый город» тому свидетельство.

Выставка была названа по строчке из стихотворения Иосифа Бродского — «По ту сторону моря». Для человека, живущего в центре евразийского материка, откуда до неба ближе, чем до любого моря, мечта об открытом морском просторе становится навязчивой, идефиксом, превращаясь в персональную мифологию. Особенно для художника, одержимого тягой к мировой культуре. Венеция — один из самых важных европейских культурных мифов, город на краю моря, по пояс в воде, давно ставший больше чем городом — а символом уходящей под воду атлантиды старой европейской культуры. Мекка художников и поэтов. Не случайно пару лет назад новосибирские художники так охотно откликнулись на идею коллективной выставки о Венеции — причем посреди зимы. Та Венеция была яркой и шумной, в карнавальных масках. У самого Казаковцева есть большой красочный живописный венецианский цикл — как раз такой, яркий и шумный. Венеция Казаковцева на «той стороне моря» — полная противоположность тем венецианским образам: черно-белые работы, в которых с трудом угадываются очертания гондол, каналов, Сан-Марко. Зал галереи художник дополнил лодками — черными и белыми, поднятыми в воздух, поставленными посреди зала, разрезанными пополам. Некоторые состояли из одного каркаса, то есть — скелета.

Если вдуматься, Казаковцев показал археологический рас¬коп — то, что будущие историки найдут в отложениях на дне высохшего моря, на месте Венеции. То есть создал картину вывернутого наизнанку настоящего — мировой океан не поглощает город-музей, а высыхает, превращаясь в пустыню. Взгляд со дна Западно-Сибирской низменности, со дна высохшего моря — по-своему логичный, хоть и пессимистичный, — тут-то как раз и рифмуется Бродский, любивший заглянуть в конец времен. Если читать выставку именно так, то и лодки, понятно, не просто лодки, а Хароновы ладьи, перевозящие нас через известно какой водоем. Для самого Казаковцева, можно предположить, эти лодки — плавсредство к другим, неизведанным берегам.

И наконец, важным (хотя и неявным) смысловым пластом этой выставки, отсылающим к юбилейной экспозиции двухлетней давности, стали разложенные на полу картины. Художник вновь расстелил те самые свои работы — но в этот раз обратной, белой стороной вверх. И часть публики — в основном коллеги-художники — понимала, что она попирает ногами, осторожно стараясь поправить, если какой из листов вдруг загибался своей живописной стороной вверх, а большинство — так и не догадалось, чем застелен пол в галерее. Что, собственно, и требовалось доказать: искусство — дело непростое и тем¬ное, которое понимают только посвященные, смысл его чаще всего остается скрыт от случайного глаза. Почему-то считается, что художнику в первую очередь не¬обходим глазомер и твердая рука. Оптика. Мне кажется, что это заблуждение. Мы знаем бесчисленных виртуозов-рисовальщиков, одареннейших колористов — которым нечего сказать. Художнику в первую очередь нужна голова, и желательно — не пустая. Интеллект, способность к рефлексии, готовность отказываться от накопленного багажа, умение работать со смыслами, открытость новым идеям и технологиям, воображение, интуиция, склонность к риску — вот заведомо неполный перечень качеств, создающих большого художника. Мне кажется, что у Казаковцева все эти качества есть. Сергей САМОЙЛЕНКО, «КОНТИНЕНТ СИБИРЬ»

Сергей САМОЙЛЕНКО, «КОНТИНЕНТ СИБИРЬ»